Зуп на краю дороги - Страница 20

На этот раз мама жалела не ее, Марию, а себя. И это оказалось еще более невыносимым. Потому что от той, привычной жалости болела голова, а от этой заболело сердце. И сердечная боль оказалась гораздо страшнее головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.

Мать жалела себя, а ее, Марию, ненавидела. Эта ненависть все и решила.

Сон пришел мгновенно.

Она стояла в "белой яме", перед тем самым "надувным шариком", который так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он наградил Мартышку прелестным личиком и прекрасной фигурой. Однако вот выясняется, что для того, чтобы стать Марией, мало прелестного личика и прекрасной фигуры. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было. К примеру, хотя бы умения разговаривать с ожившими покойниками. Или дара слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. Или способности видеть их на расстоянии.

А Мария, оказывается, видела. Вон он, отец, мчится на "лендровере", сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только восторг от того, что он снова идет на "рыбалку". И томное ожидание, как будто он спешит к своей любимой женщине. На маму он никогда не смотрел такими глазами. И на Дину Барабаш наверняка не смотрел. Впрочем, на Дину он и никогда бы не стал так смотреть. Дина была для него живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем она, Мария, не отличается от своего отца. Пусть он и не способен на те вещи, на которые способна она. Зато он умел делать маму счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До того, как она, Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел. А она не сумеет. Всего через пять минут отец достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда за маму станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной материной жалости к самой себе. Груз, которого не выдержит никакое сердце. Даже сердце Мартышки.

Раньше она видела на расстоянии и слышала за стенами. Теперь она слышала не только за стенами. И не только в настоящем. Голоса возвращались из прошлого, становились громче. Сперва шепот. Потом говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские руки. "Ну-ка, ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома! И выбл...дка своего забирай, мохнорылого! Что б духу вашего здесь!.." - "Мама, почему они так говорят? Разве ты подстилка?" Потом они шлепали ее, как папина ладонь по мягкому месту. "Что, Бешеный? В Зону-то теперь не попадешь... Кончилась твоя лафа! Пов...бывай, как все!" - "Папа, почему они так говорят? Разве ты бешеный?" А потом они начали терзать ее, как лапы насильника. "Парни, смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу! Город для живых!" - "Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?" От голосов не было спасенья. Как от жалости. "Слушай, Шахиня! Вымя-то деревянное папаша тебе, небось, в Зоне выклянчил?" - "Почему они так говорят?!." Голоса были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они дышали злобой и ненавистью. "Да будьте же вы прокляты, выродки!.." А злоба и ненависть фатально превращались в силу и решимость.

- Я не хочу всего этого, - сказала Мария своему "надувному шарику". - Ты слышишь меня? Я не хочу!

Наверное, это было настоящее сокровенное желание, потому что шар вдруг вспыхнул золотом. Уши Марии заложило от родившегося гдето тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами. Но звук не исчез, наоборот - он усиливался и усиливался, заглушая ненавистные голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила, что звук этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что она сама и рождает этот невыносимый скрип. Это разливались по Зоне ее замолкший голосок, аромат ее нецелованных мужчиной волос, свет ненужных людям ее мыслей. Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая полусфера над головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.

А еще через мгновение не стало и Марии.

7. Рэдрик Шухардин, 23 года, холост, без определенных занятий

Топаю это я себе по Седьмой улице. Солнышко светит, птички на деревьях заливаются. Одно слово - красота вокруг.

На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку я от границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж на замок, и гуляй, рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.

- Катер, - говорю, - на пристани. Движок наладил.

Что на нашем с ним языке означает - забирай, мол, товар.

- Рыбаки, - спрашивает, - мешали?

- Забрасывали удочки, - отвечаю. - да не в рыбное место. Один болт выловили, и тот ржавый.

Что в натуре означает: шмонали на въезде в город да пролетели мимо. Шмонай хоть сто лет - обезьянки-то в фальшивом бензобаке. Это ж наводку точную заиметь надо, чтобы найти. Наводчик-то, правда, у них, у жаб, был. Да весь вышел, когда Мослатого Изю накрыли. С Мослатым Битюг полмиллиона монет потерял. Так что не пожалел на проверочку ни времени ни средств. Ну и нашел, ебстестенно, кто ссучился. Мослатому клевого адвоката наняли. А сучю - копыта в тазик с цементным раствором. Закрыли ему сопло, впихали ночью в тачку, для таких дел приспособленную, и ваших нет. Торчит теперь на дне под мостом, окушков тамошних кадрит да дурки им мастерит.

- Ладно, - говорит Битюг. - Через час подгреби на угол Седьмой и Центрального.

Подгреби так подгреби, мое дело жениховское. Тем более что там мне зелененькие чистоганят. За очень-очень успешно выполненный рейс, значит.

В натуре, работа мне досталась непыльная. Смотайся раз в неделю до дырявой нитки, тачку в местном кемпинге поставь и дыши кислородом, пока тамошние ребята товар в бензобак заныкают. Третий год уже так катаюсь... Кстати, для несекущих. "Дырявая нитка" это на рыбьем языке, а по-жабьему "окно на границе" называется. Вот я от этого окна обезьянок до Хармонта и таскаю. Шухерно, ясное дело, но на то я и Шухардин. Да и не шухернее, чем у городских гонцов. Тех-то в любой момент на затаривании могут повязать, с поличным, а меня только по наводке. И все равно срок поменьше, потому как не знаю я, зачем тачку сюда-сюда гоняю. То есть для жаб - не знаю...